В 1988 году в свет творческое объединение «Алем» выпустило советский художественный фильм «Балкон», снятый режиссером Калыкбеком Салыковым (1954-1995) по мотивам поэзии Олжаса Сулейменова. Картина уводит зрителя в начало 50-х годов прошлого столетия, повествуя о дворовой жизни алматинских ребят. Это период начала оттепели и ослабление власти Сталина. Город поделен на «районы», контролируемые подростковыми группировками. Каждая из них защищает свою территорию и отстаивает на ней свои интересы. Город был поделен на «районы», которые просуществовали до конца 90-х ХХ века. 

В фильме переплетены многие события истории середины прошлого века, тесно связанные с культом личности, доносами и страхом людей оказаться в списке «врагов народа». В фильме присутствует обычная мальчишеская романтика и акцент на постоянство человеческих ценностей. Доброта, честность, справедливость, преданность и смелость всегда остаются в цене. При этом равнодушие, трусость и алчность всячески порицались и отвергались. 

Благодаря фильму можно увидеть послевоенную Алма-Ату. Те, кто хорошо знают южную столицу, смогут узнать места, которые сейчас сильно изменились. Но перекрестки и дворы уже нового города все еще помнят все, что происходило несколько десятилетий назад. Развалился Советский Союз, сменились правители, но благодаря таким фильмам можно вспомнить чем жили подростки того времени. Отдавая дань этому фильму, журнал Akyl—kenes публикует киноповесть «Балконы», написанную Нариманом Туребаевым и Эльдаром Салыковым.

Памяти Калыкбека Салыкова

Часть II

Очнувшись от воспоминаний, снова наблюдаю с широкой скамейки за картиной беззастенчивой радости жизни, и снова вижу ее. Женщина в джинсовой куртке и платье в горошек. За солнцезащитными очками не видно ее глаз, самого важного в человеке. Ее фигура мало что говорит, но что-то меня привлекло к ней. Видимо, то ее утреннее лежание на «Недельке» произвело на меня впечатление. Беру полупустой стакан кофе, оставленный кем-то на скамейке, и следую за ней.

Пройдя несколько переулков, мы заходим в «МакДональдс», расположенный неподалеку. Я стою в параллельной очереди, и мы подходим к кассе практически одновременно. Есть я не хотел, но, зайдя сюда, аппетит разыгрался не на шутку. Я заказал БигМак, Филе-о-фиш и большую порцию картошки. Зачем-то взял салат, хотя овощи почти не ем. Слышу ее голос, бегло говорит на английском, но видно, что это не ее родной язык. Откуда она? Стою с подносом посреди зала, жду, когда она сядет где-нибудь. Я решительно настроен с ней познакомиться. Слава богу, она садится у окна за длинный стол-стойку, за которым есть свободный стул возле нее, куда я и сажусь. Она снимает очки, я смотрю на ее отражение в стекле – у нее большие светло-голубые глаза, я видел подобные у одной популярной некогда итальянской актрисы, столкнулся с ней на одном заморском курорте посреди зимы.

Тогда меня поразили ее глаза, которые, несмотря на ее почтенный возраст, светились, словно два мощных фонаря в серой мгле вокруг. У этой светятся также, если не сильнее. Она замечает мой взгляд и останавливает на мгновенье вилку с листиком салата у рта. Снова продолжает есть, но уже медленнее. «Извините», — говорю на английском. Она слегка улыбается. Очевидно и ей, и особенно мне, что я хочу с ней познакомиться. Первое слово сказано, однако, что дальше? Свою былую расторопность в завязывании отношений с незнакомками я давно растерял, чувствуя себя подростком, и, кажется, краснею. Она отпивает чай и внезапно для меня подает мне руку: «Клер». Пожимаю руку и бормочу: «Марат. Приятно познакомиться». И, опомнившись, повторяю это же на английском.

Клер, свет, имя, идеально подходящее ее глазам, похоже, она – француженка. «Вы из Франции?». «Нет, итальянка. Клара». Понятно, сокращенно Клер, имя и так короткое, зачем сокращать?! И тут же говорю это. «Не думала об этом», — пожимает она плечами. «Давно здесь?» «Два месяца. Чуть больше двух месяцев». «Я Вас видел утром», — решаю сказать сразу, почему я здесь. Рассказываю, как удивился, увидев ее спящей на скамейке в почти мороз, ведь зима еще не ушла насовсем. Она смущается. «Я вас случайно снова заметил на Панфилова, десять минут назад, и проследовал за Вами сюда. Не знаю, почему. Извините». «Панфилова это?..», — она еще плохо знает город. Объясняю ей про эту улицу. «Ах, да, люблю там бывать». Возникает пауза, я краем глаза изучаю ее. Ей лет 30-35, белокожая, слегка худощава, с маленькой грудью. А в общем – красива невероятно. Сказать ей об этом? Тут ее наручные часы начинают истошно пищать, она вскакивает, берет салат, закрыв его крышкой, и выбегает на улицу, даже не взглянув на меня. Идти за ней? Она примет меня за маньяка-преследователя, да и жалко оставлять недоеденный обед, обожаю бургеры. Продолжаю есть, но аппетит пропал – десять секунд без нее, а я уже скучаю, совершенно ее не зная. Беру с собой картошку и выхожу.

Конечно же, ее нигде нет, уехала. Чувствую себя так, словно навечно потерял нечто очень важное. Хотя, привык уже – в последнее время это ощущение посещает меня часто. И вдруг за углом я вижу ее силуэт вдалеке. Какое облегчение! Я спешу к ней, и плевать на то, что она обо мне подумает. Еще легче становится от улыбки, которой она меня встречает – я ее не пугаю своей настырностью, слава богу. «Ждете такси?». «Да, должен был быть еще пять минут назад». «А куда Вам?» — она называет адрес где-то за «Орбитой», ближе к горам. «Вы не против, если мы поедем на автобусе?» — спрашивает она. Приглашает меня в путь? «Не опоздаете?». Она отрицательно мотает головой.

Мы сидим в самом конце салона автобуса, в странной яме с двумя сиденьями за дверьми. Мое колено на поворотах иногда касается ее. Люди заходят и выходят, двери периодически открываются, окончательно отделяя нас от всех остальных на несколько секунд, и в эти секунды рождается атмосфера уюта и тихого покоя, вскоре растворяясь в автобусной суете, как только двери закрываются. Только сейчас я заметил маленький золотой кулон на ее шее, капелька, иногда прикрывающая родинку на ложбинке.

Выйдя из автобуса, мы идем по обочине дороги, наступая на гравий – тротуара здесь нет, и машины проезжают мимо нас совсем близко. Аккуратные одно- и двухэтажные дома спрятаны наполовину за одинаковыми серыми заборами. Далеко за спиной слышится нечто, похожее на ржание лошади, я оборачиваюсь – но ничего кроме машин. Бегу за Клер, которая успела своим быстрым шагом уйти от меня метров на пятьдесят. «А куда», — задаю я вопрос, и в этот момент мы заходим в широкий тупик, в самом конце которого стоит большое трехэтажное здание за высоким зеленым забором. Мы подходим к воротам – над ними золотыми буквами на синей табличке написано «Детский дом». Клер нажимает кнопку звонка. «Кто это?», — звучит грубоватый женский голос. «Это Клэр», — медленно выговаривает Клер, и почти сразу щелкает замок, ворота приоткрываются. «Подождите меня здесь», — с этими словами итальянка исчезает за воротами.

Сажусь на корточки. Сколько до рейса? Надеюсь не более полусуток, а, может, уже и не надеюсь – эта иностранка и так уже отправила меня одной ногой туда, и заставляет смотреть на все окружающее взглядом чужим, часто пугливым, но более любопытным и даже заботливым. А ведь с утра мне было абсолютно наплевать на все. Куча гравия, две колеи в окружении серого железа заборов ведут к оживленной трассе, где время от времени пылят большегрузы. Из тупика возможен многообещающий выход в компании этих двух одиноких и не совсем пропащих людей. Ни моя Канада, ни ее Италия никуда от нас не денутся, но что-то изменится. Из соседнего дома выглядывает взлохмаченная голова плохо выспавшегося человека: «Будет сигарета? До магазина долго переться, знаешь…». Вытаскиваю пачку, он садится рядом на корточки, в одной майке, ежится, но терпит. Курим. «За ребенком?», — спрашивает. «Девушку жду». «А-а-а… Не дадут ей». «Почему?» «Никому не дают. Генофонд берегут. А они тут так и прозябают, пока не вышвырнут на улицу. Вот и весь генофонд». Он выбрасывает сигарету: «Ужас. Зачем курил? Натощак… Бросайте эту гадость к чертям!», и опять скрывается за своими воротами.

В кармане хрустит пакет с картошкой, зачем она мне, кушать уже не хочется. калитка открывается, и выходит Клер. Молчит, не двигается. Непонятно – плохо ей или хорошо, потому молчу тоже. Опять слышим ржанье. Из-за угла появляется силуэт вороной лошади, смотрящей на нас с осторожностью. Осмелев, она медленно шагает к нам, чуть хромая. Красивая, блестящая тонкая шерстка, ребра пересчитать можно. Подходит совсем близко. Я привстаю. Лошадь принюхивается то ко мне, к Клер. Вот она, улыбка итальянки, такая открытая, полная любви предельной, до конца. Но к кому? К лошади? «Ей надо поесть» — говорит она. Я вытаскиваю из кармана пакетик картошки, отдаю Клер. И она начинает по кусочку вкладывать жареные стручки в губы лошади. Поев, животное мордой тычется ей в лицо и долго держит так ее у щеки Клер, бурно дыша, будто прощается. А потом поворачивается и уходит, скрываясь на трассе вдали.

Я вижу слезы на глазах итальянки, при этом улыбка ее по-прежнему остается светлой и нежной. Я замечаю, что кулона на шее у нее уже нет. «А где кулон?». «Подарила», сказав это, она медленно идет вслед за животным, останавливается у трассы и начинает кричать. Кричать, заглушая шум огромных машин. И вроде мне слышатся маты на итальянском, знакомые по их комедийным фильмам. Я подбегаю к ней, поднимаю ей на плечи спадающую куртку, заодно есть повод приобнять, чувствую тонкость ее плеч, чувствую дрожь. «Еще, еще, еще!», — кричит она. «Что еще?». «Еще документы, еще куча документов нужно! Где мне их всех взять?! Я одна! Я совсем одна! Никого, кроме нее, у меня нет! Что я еще могу! Черт! Черт! Черт!».

Она пинает один из заборов, который гулко отзывается. Опять выглядывает тот житель в майке. «Ничего не надо?» — спрашивает. «Воды», — говорю. Он кивает и скрывается, вскоре возвращаясь с ковшом воды, идет к нам, боясь расплескать. Парень подает ковш ей, она с удивлением смотрит на эмалированный со сколами сосуд и все-таки отпивает. Морщится. «Очень холодная». «Из колодца! Холодная, да?», — улыбается жилец. «Спасибо!», — говорит она с благодарностью, едва тронув парня за плечо. Он, улыбнувшись, убегает. «Вы все добрые. А они…», — она кивает в сторону трехэтажного здания. «Она красивая?», — спрашиваю, перекрикивая шум проезжающих фур. Она вытаскивает из сумочки фотку. Озорная пухлая девочка с рыжими волосами, каких много в наших аулах. «Я бы все за нее отдал», — говорю, вспомнив о своем мальчике. «Она светится…, — кивает Клер. – Поехали отсюда». «Куда?». Она пожимает плечами. Мы идем вниз по трассе, обгоняемые грузовиками, иногда осыпаемые густой пылью с кузовов. Вроде идем к остановке, а, может, и просто так, куда-то. Одна из машин гудит за нашей спиной и останавливается рядом с нами. Дверца открывается, и мы садимся в машину. «Далеко вам?», — спрашивает водитель. «Поближе к городу», — отвечаю. «Мы и так в городе. До нашей столовки довезу, там такси поймаете». Трясемся, слушаем «Дос-Мукасан». «Красивая песня», — говорит Клер. Мы с водителем киваем и переглядываемся. «Сағындым сені», гимн казахской души. Как мне хочется сказать ей, что девочка будет ее, и мальчик мой когда-нибудь поверит мне, что в конце всегда все становится хорошо.

Мы решили сесть в той столовке, в окружении водил. После бургеров огромные тарелки лагмана манили свои пряным ароматом, и, как ни странно, мы съели все подчистую. Попивая чай из явно не очень чистых стаканов, под жужжание мух, Клер решила разоткровенничаться. Она с мужем и с ребенком попали в аварию и все, кроме нее, погибли. «Был дождь?», — спросил я. «Да. А откуда вы знаете?». Я смолчал. Не зря мы с ней встретились. У них была смышленая трехлетняя дочь, все семейные фотографии она давно порвала, чтобы ничего не напоминало. Понимаю. Мало верю, что порвала. С таким никак не порвешь. За соседним столиком компания отмечала видимо окончание рабочей недели. Заметив нас, они предложили нам. Я отказался, но Клер вдруг с улыбкой кивает: «Давайте!», с акцентом кричит она.

«Не стоит!», — пытаюсь ее остановить, но она маленькими глотками выпивает весь стакан в один присест. Я подсовываю ей огурец, который она тут же начала грызть, словно совершая какой-то невероятный труд. Ее краснота лица, ее смех и слезы в этот момент ни о чем другом, кроме бесконечного отчаяния не говорили. Водители вокруг смеются, хлопают ей, кто-то даже целует ее в щечку. Спрашивают меня, откуда она? Она отвечает сама: «Я из Италии! Итальянка я!», чем заслуживает еще больше уважительных возгласов от окружающих. Я ухожу в туалет, если это можно так назвать – запах стоял нестерпимый. Но вскоре привыкаешь. Смотрю в заляпанное зеркальце на стенке — нет, надо валить из этой страны. Когда выхожу, ее уже нет в зале. Походив между столиками, захожу в закуток у кухни и неожиданно вижу ее целующуюся с молодым водителем. Пытаюсь ее оторвать, водитель меня отталкивает, и наша драка перекочевывает в зал, замечаю, что Клер смеется, что добавляет злости.

Я снова прыгаю на парня и получаю пару ударов в скулу. Искры из глаз. И тут тот водитель, который нас привез, и все это время молча сидел и ел, берет нас с Клер как пушинок, бросает в свою машину и увозит нас. Какое-то время едем молча. «Приключений ищите, туристы?». Он высаживает нас на одинокой остановке на трассе, обдав нас напоследок облаком пыли. «Голова болит», — тихо говорит Клер. «Это было опасно», — говорю. «Мне ничего не страшно». И добавила: «Это я дала ему бокал вина». «Что?», — не понимаю, о чем она. «Перед тем, как поехать, мы были на вечеринке у друзей, и он не выпил ни капли. Друзья обижались. Я уговорила его выпить бокал. Ничего страшного – говорила я, дом в двух кварталах, ничего не случится. И он улыбнулся и выпил. Он всегда верил мне. А потом пошел дождь». Ее начинает трясти, она тихо, беззвучно рыдает. Я осторожно обнимаю ее. Какая же она теплая, нежная, хрупкая! Так бы и держал ее до конца дней своих. Черт! О чем я думаю. Я уже не здесь, я уже не здесь. Она отстраняется от меня. Я ловлю рукой такси, и мы едем. Все едем и едем, что нас соединило? Похожее горе? Одиночество? «Она будет с Вами», — говорю ей. Она улыбается с благодарностью. «Куда едем?», — спрашивает таксист. Клер называет адрес. «Я покажу Ввам свою работу», — говорит. Пока едем, она быстро приводит себя в порядок, пользуясь набором косметики и инструментов из своей сумочки. Всегда удивляюсь тому, как женщины умеют привести в себя в ослепительный вид, пользуясь минимумом средств за минимум времени. И вот я снова вижу блеск ее глаз, вижу ее готовой к активной жизни, будто не было сейчас этой грязной столовки с потными водителями и потасовкой.

Мы проходим несколько улочек в молчании, пока я ее не спрашиваю: «Почему Казахстан?». Она остановилась, пожала плечами; «Просто ткнула в место на карте». «Так просто?», удивляюсь я. Она вдруг громко рассмеялась: «Я так хохотала во время фильма про Бората, что думала, мне здесь самое место». Кажется, она это серьезно, все-таки, есть польза от этого безумного комика. Мы заходим в здание местной библиотеки. «Вы учите людей итальянскому?», — пытаюсь угадать я. Но нет – мы поднимаемся по лестнице, в читальном зале на втором этаже все столы и стулья приставлены к краю, открыв открытое пространство, с десяток пенсионеров приветствуют Клер, обнимают ее. «Сегодня продолжаем пиццику, ребята, у нас еще плохо получается!». Один из стариков сокрушается: «У меня сердце сегодня что-то пошаливает, Клер, я не выдержу». «Вы посидите, посмотрите». «Слабак!», — крикнула ему кто-то из старух, он смущенно сел на стул в углу. Бабули накинули на плечи платки, старичок с костылем нажал на кнопку огромного магнитофона, и полилась задорная музыка, а старухи и старики закружились в танце, дразня друг друга словно юнцы. И мне кажется, что в этом призывном кружении Клер обращает внимание именно на меня. Старики меня подзадоривают.

И как-то сам по себе я пускаюсь в это кружение, будто всю жизнь танцевал этот народный танец. Мы то сближаемся, то расходимся, между нами кружат другие, а Клер громкими возгласами поправляет танцующих. В один момент мы сближаемся с ней так близко, что ощущаем наше дыхание, и это, признаюсь, сильно возбуждает. Но потом мы стали отдаляться и отдаляться, я отхожу к стульям, Клер увлекается розовощеким старичком. Я подхожу к «диджею» с костылем и шепчу ему на ухо. Он записывает мне на клочке ее номер телефона. И я выхожу на балкон, на студеный воздух. Курю. А потом спускаюсь по лестнице и ухожу. Внизу зачем-то захожу в магазин электроники. Вокруг экраны, цветочки, моря и новости. Смотрю на электроскутер, который когда-то мечтал купить – смешно, в моем возрасте. Пытаюсь встать на него – нет, это не для меня. Через ряд полок замечаю толпу покупателей у одного из экранов. Подхожу – там вещает диктор. «Что случилось?», — спрашиваю у одного из зевак. «Чрезвычайное положение. Завтра с 8:00 утра сидеть по домам, никуда, не ходить, не ездить, не летать. Полная изоляция», — резюмирует человек. После объявления новостей люди стали растерянно разбредаться в разные стороны, и в скором времени большой магазин почти полностью опустел. Консультанты в желтых униформах слонялись, не зная, что делать. Один из них подошел ко мне. «Вам что-нибудь предложить?». Я отрицательно мотаю головой и выхожу. Шансы улететь становятся все призрачнее. Каким-то образом я снова оказываюсь возле «Недельки». Подхожу к той скамейке, где лежала она, Клер. Снимаю туфли и ложусь так же, как и она. Господи, как холодно! Как же она могла спать здесь?! Но каким-то образом засыпаю.

Я сижу в своем кабинете на самом высоком этаже дома, построенного нами же. Передо мной ящик с собранными вещами. Надо сдавать дела после увольнения, Нурлан сидит напротив и зачитывает отчет о проделанной работе, который я должен оставить перед уходом. Формальности. Мерно гудит кондиционер. Я слушаю и смотрю за окно, на горы, щебечут птицы. «А где Бек? Сегодня же сделку обсуждать будете?». Нурлан мотает головой, мол, не знает, и продолжает читать. «Как-то тихо сегодня в офисе», — говорю я. Нурлан чуть прервался, и говорит: «Марат-ага, мне жаль, что Вас вот так… уволили…», я машу рукой: «Все хорошо. Главное, отчет не запори, а то Бек тебя с потрохами съест». Он снова читает. Тут раздаются шаги из коридора, дверь открывается и сначала входит Бек, не такой сияющий, как обычно, тщательно изображает озабоченность на своем холеном лице. «Марат, тут дело такое. К тебе вопросы возникли, и тут люди пришли спросить». «Пусть заходят», — говорю безразлично, уже понимая, что будет только хуже. Сразу гурьбой входят несколько человек в костюмах и омоновцы с оружием и в масках. Мне зачитывают обвинение в хищении в особо крупных размерах, защелкивают наручники. Я смотрю в глаза Бека, он не отводит глаз, будто говоря: «Я же предупреждал». Нурлан сидит, ссутулившись, неподвижно. Меня выводят, и я слышу за спиной голос Бека: «Нурлан, теперь это твой кабинет!». Иду по пустым коридорам, Бек заблаговременно позаботился о раннем освобождении сотрудников от работы до моего ареста, чтобы их не шокировать. Один из омоновцев толкает меня в спину: «Встаньте! Встаньте! Встаньте!»

Я открываю глаза. Передо мной стоит полицейский: «Гражданин, встаньте! Вы пьяны?». Я сажусь на скамейке, набрасываю на ноги туфли. Стало значительно темнее. «Сколько времени?», — спрашиваю. Полицейский смотрит на часы: «Шесть двадцать. Идите домой». И он уходит. я встаю, замерз жутко, быстро ухожу с «Недельки», надо куда-то в тепло, в кафе, в постель женщины или просто в подъезд. В тепло! И тут вспоминаю джаз-клуб на Мира, куда приглашал Нурлан. Это совсем рядом, и я бегом направляюсь туда.

Шумно и надымлено, горят тусклые светильники – я озираю публику, на джаз-клуб это мало похоже. Народ пьет все подряд, развязные девицы на коленях, говорят все так громко, что джаз-бенд, пиликающий на сцене, еле слышно. Вижу Нурлана там, самозабвенно перебирающего струны, не обращающего внимания на разнузданную обстановку. Кто-то полный и воняющий потом обнимает меня: «Брат, гуляем!» и идет дальше. «Не похоже на джаз-клуб», — произношу это вслух. Официант, стоящий рядом согласно кивает: «Да, с цепи сорвались будто. Никогда здесь такого не было». Ну что ж, типичная ситуация, пир во время чумы, люди пытаются нагуляться впрок перед посадкой на домашний арест на долгие месяцы. «Где могу сесть?». Официант пожимает плечами: «Все занято. Думаю, за любой стол Вас примут, не стесняйтесь!». Кажется, официант сам слега подшофе. Я медленно иду вдоль столиков. И вдруг – он. Бек. Такой же сияющий, только слегка раскрасневшийся от алкоголя. Трое девушек, ослепительно красивых, что типично для Бека, пара пьяных парней. Он смотрит на меня. Раскидывает руки в стороны и кричит: «Марат! Брат! Иди сюда, дорогой мой!». Он поднимается, обнимает меня, делает это осторожно и сажает меня за свой столик, выгнав одну из девушек: «Иди, погуляй!». «Ну, Бека!», — начинает она ныть, он хватает бутылку и замахивается, она убегает. Остальные девушки тоже тихо смываются, парни исчезают вместе с ними.

Он наливает мне чего-то темного из графина. «Выпей, брат». Я пью залпом и сразу растекаюсь по мягкому дивану. «Здесь курят?», — удивляюсь. «Сегодня все можно», — отвечает Бек и дает мне сигарету. Я не беру и вытаскиваю свои, закуриваю. Он наблюдает. «А ты добился своего, Марат», — улыбается Бек, тоже закурив. «Чего я добился?». «Меня перевели за запад, какой-то дурацкий проект строить. «Ты же вроде босс?». «Кинули они меня, мои партнеры. Обработали как щенка, а я на побегушках сейчас. Вот приехал на пару дней сюда. Надеюсь, застряну из-за всего этого. Достало все. Этот запад, пыль, ветер, воздух – все это ненавижу! Пей».

Он наливает мне еще, я опять выпиваю залпом. Хотелось позлорадствовать, ведь из-за этих партнеров я отсидел, но молчу. Бек наклоняется ко мне: «Я рад, что так получилось, Мара. Ты же крутой, а мне ответка по жизни пришла за то, что я тебе сделал. Все по совести». Он всплескивает руками: «А так я не жалуюсь. Все есть. Ты-то как?». «Уезжаю. В Канаду». Бек медленно качает головой: «В Канаду… А семья?». Я пожимаю плечами. Соло Нурлана трогает самые потаенные уголки сердца, а виски помогает нам раствориться в музыке. Он опрокидывает графин с алкоголем. «Слушай, давай погоняем, как в прежние времена! Ты же знаешь мой «Феррари»! Очистим мозги!». Я знаю, что мы пьяны, и в таком состоянии можем влипнуть в страшную историю. Но почему-то соглашаюсь: «Поехали!».

Мы выходим на улицу, и нас догоняет Нурлан: «Марат-ага, это я Вас подставил! Я написал на Вас то заявление про хищения! Это он меня заставил! Он! Он!». Он показывает на Бека, в глазах слезы. «Да знает Мара все, не парься», — хлопает его по плечу Бек, и мы садимся в машину, оставив Нурлана в одиночестве на крыльце джаз-клуба. И вот мы мчимся на его «Феррари» по пустым улицам Алматы, машин почти нет. «Все сидят по кафешкам, гуляют свои последние часы перед апокалипсисом!», — кричит Бек. «Кайф!» — кричим мы оба. Иногда мы проезжаем на красный, и нам везет, полиции почему-то нет, тоже гуляют, что ли? Выезжаем уже куда-то за первый Алматы, почти за город, мчимся по трассе. Шум ветра, наше молчание, скорость – будто время остановилось. И внезапно фары навстречу, резкий крен, мы сталкиваемся со встречной машиной, и нас разворачивает несколько раз. Тут же подушки окутывают наши головы по подголовникам. Черт! Как я думал, так и получилось. Мы медленно выходим из машины.

Капот дымится, его половина всмятку, причем с моей стороны. «Твою мать!», — орет Бек и вдруг начинает плакать. «Малышка моя!», — причитает он. Я смотрю  там, в метрах десяти другая машина, которая торчит из кювета. Из нее выходит мужчина, пошатываясь. Тоже смотрит на свою машину и охает вперемешку с матами. Потом вытаскивает из багажника монтировку и идет к нам. «Бек, Бек!», — шепчу я. Бек смотри на приближающуюся фигуру и выходит навстречу человеку. «Опа, опа, опа! Чувак, не горячись, давай поговорим!». При приближении мужчина оказывается достаточно крупным, и нам двоим с ним точно не справиться. Бек выходит прямо к нему, я кричу: «Бек, не надо!». И он получает монтировкой по голове, падает. «Вы по встречной ехали, беспредельщики, вообще обнаглели!». И он идет уже ко мне, я пячусь.

Тут Бек прыгает на него сзади, мужчина пытается его скинуть, Бек цепляется, в его глаза, они падают, кувыркаются. Я в оцепенении смотрю на эту возню. Вдруг они замирают. Бек выбирается из-под мужика, тот остается лежать неподвижно. И я вижу в руке у Бека окровавленный ножик. Он улыбается: «Всегда ношу на всякий случай. Пригодился». Потом он долго смотрит на труп. «Беги, Мара», — тихо произносит он. «Что?». «Беги. Ты здесь ни при чем. Я разберусь. Беги». Я продолжаю стоять. «Беги!» — истошно кричит Бек. И я бегу. Я бегу. Бегу. Бегу. В город, куда-нибудь, к людям, к горам, к одиночеству, к любви. Просто бегу. Мелькают фонари, проезжают машины, а я бегу, и уже нет в голове никаких мыслей, кроме мысли бежать.

И она открывает мне дверь, она, моя Клер, и я плачу у нее на груди, и мы вместе в постели улетаем куда-то далеко, за пределы Вселенной, ну ее к черту, эту Вселенную! Мы только с ней, вдвоем, и никого больше не нужно ни мне, ни ей. Она спит рядом. Я не помню, как позвонил ей, как нашел ее, или она меня нашла. Но она спит рядом. Я выхожу на балкон. Конечно же, она тоже живет в доме, построенном моей компанией. Эти дома просто преследуют меня. Вокруг меня горит огнями город, с которым у меня кровная связь. И надо с ней рвать. Немедленно. Звонит телефон, я ищу его среди одежды. Вот оно, рейс в 8:00 утра, и это уже не отменить. Я улетаю, все подтверждено приятным женским голосом. Она не просыпается. Или делает вид, что спит. Я одеваюсь и ухожу.

Идут по улице, подняв воротник. Такси бы вызвать. Ездят ли они сейчас? Нащупываю в кармане брелок. И иду в свой микрорайон. Я стаскиваю чехол с отцовской «Волги», за которой Сакен хорошо следил — ни следа пыли. Как новенькая. Сажусь за руль, завожу мотор. Начинается дождь. Ну вот, зачем. Опять вспоминаю тот отъезд папы под дождем. Но все это позади, и я жму на газ, выезжаю со двора. Уже светает. Дождь почти незаметен, едва накрапывает. Я еду по трассе, совершенно спокоен. Так мне кажется. Прокручиваю свою первый день в Канаде, отработку контактов и ознакомление с проектами. Еще не доехав до аэропорта, я уже в работе. Иногда возникает в голове лицо Клер, но отмахиваюсь от него щетками на лобовом стекле. Только вперед. Почти рассвет. И на сердце становится светлее.

Резко торможу. Кошка. Не черная, трехцветная. С ошейником, медленно переходит дорогу. И я почти уверен, что это кошка моего соседа. Как она здесь оказалась, посреди трассы, в этой пустоте? Я выхожу, она послушно дается мне в руки. Я сажаю ее рядом на сиденье.  Держусь руками за руль. Мотор ровно урчит. До рейса два часа, до аэропорта десять минут. Я закрываю глаза. Мне надо уезжать. Мне надо. Кошка мяукает, я ее глажу, она успокаивается. Надо ехать. И снова вижу ту ватагу молодых ребят, бегущих по старым, уже несуществующим алматинским улицам, бегущих упорно, не зная куда, но уверенно. Они забегают в черный туннель. И что дальше? Последним к туннелю подбегает толстый пацан и кричит, шмыгая носом: «Ребята, вы где? Ребята, вы где? Где вы?! Ребята!».

Долгая темнота. Я открываю глаза. Конец.